Керчь в огне. Исторический роман - Петр Котельников

От Джанкоя до Керчи двенадцать станций, из них восемь были с такими звучными, но непонятными для слуха русского названиями: Колай, Сейтлер, Ислам-Терек, Акмонай, Алибай., Айсул, Ташлияр, Салын, и только четыре станции имели русские названия: Грамматюково, Владиславовка, Семь Колодезей и Багерово. Да, прислушайтесь к этим названиям, наконец? Не чувствуете, какие ассоциации они вызывают? Помилуйте, это же —тайны, и тайны, пусть и не жгучие! Разгадывание их не пополнит вас великими знаниями. Но можно до конца пути разгадывать пустяшные тайны… Были и разъезды, как же без них в России? Из окон ничего приятного не высматривается. Столбы, провода провисают, птицы на проводах, непоющие… Слышатся фразы, сказанные от нечего делать: «Скажите, что там за остановка?» И ответ такой же: «Главный телеграфный столб!» Не понимали, страдающие от скуки, блаженства выспаться в пути? В вагонах так прекрасно спится даже тем, кто страдает от бессонницы, прибегая к таблеткам снотворного… Глядишь, этак в окно, от нечего делать, тянет дымком от паровоза, мелькают телеграфные столбы, степь пробегает мимо, загорелая от солнца, желто-коричневая, монотонная. Как в той песне про ямщика: «Степь, да степь кругом…». Это сейчас видны лесопосадки вдоль дороги, – прежде, вместо них видны, были только аккуратно составленные деревянные щиты для снегозадержания, будки путевых обходчиков, да крутые навалы земли, оставшиеся после укладки путей, теперь уже кажущиеся естественным творением рук природы, густо заросшие травой. Глядишь, глядишь в окошечко мутное, угольком присыпанное, и слипаются веки, и лезешь на полку. По богатырски, так, что полка скрипит, разваливаешься, сопишь, похрапываешь, посвистываешь. Сон убегает не от светопреставления, а от общего оживления. Приближается Керчь. Нет, это еще не пассажирская станция, а только товарная – Керчь II. Не было тогда, вблизи нее поселка, утопающего в зелени дерев; не было заасфальтированной привокзальной площади. Были пакгаузы, железнодорожное депо, пристанционные строения, и ряды товарных вагонов. Уныло, тоскливо, неуютно. Одна, две, посеревших от пыли, акации, не могли укрыть желающего в жаркий день тени. Над станцией всегда что-то курилось: то ли дымки паровозов и дрезин, то ли содержимое открытых платформ и полувагонов? Выходили на этой станции только те, кому нужно было попасть на «Литвинку», Корецкий хутор, да в район Казенного сада. Казенный сад в 1939 году представлял запущенную рощу из акаций и небольшого числа абрикосовых деревьев, неухоженный и грустный, как и все казенное. Это было последним детищем канувшего в Лету дореволюционного земства. Сад был создан для народных гуляний. Теперь в нем никто не гулял, кроме нескольких старушек со своими козами, да клубками шерсти. Корецкий хутор, названный в память доброхота, пожелавшего одним рядом одноэтажных домиков соединить город с его товарной станцией. Добираться сюда от станции приходилось пешком, надрывая руки от тяжелых чемоданов. С легкой поклажей тогда в путь не отправлялись, следуя латинской пословице – «Omnea mea mecum porta» (Все мое ношу с собой) Основная масса пассажиров ехала дальше, интенсивно собирая разбросанные по купе вещи, торопясь невероятно. Непонятно, почему так суетились пассажиры, если Керчь была конечной остановкой, и опаздывать было, ну, просто некуда? Еще десять минут нетерпения, и паровоз подкатывал к перрону станции Керчь I. Она и была целью путешествия, – эта крохотная пассажирская, неказистого вида, станция, пыльная, прожаренная солнцем и обдуваемая ветрами… «Тпру, приехали!» Дальше пути не было. Лязг тормозов, постукивание чашек буферов, толчки. Поезд стал, зачихавшись паром.. Народ повалил из вагонов. Вокзал представлял собой небольшое одноэтажное здание, с крохотным и неуютным залом ожидания. Впрочем, большего здесь и не требовалось. Никто из прибывших даже не заходил в него. Перрон, вытянувшись в прямую линию с запада на восток, открывался на улицу Кирова, вымощенную крупным булыжником. Далее пути пассажиров расходились. Те, кому нужен был центр города, отправлялись пешком, если, конечно, багаж был небольшим. Те, у кого багаж был крупнее и тяжелее, нанимали извозчика. Услугами извозчика пользовались и те, кому нужно было попасть в Сталинский и Орджоникидзевский районы города. Ленинского р-на тогда не было. Почему в Керчи просматривалось неуважительное отношение к создателю Советского государства, не знаю. Современному человеку не понять пытки избравшего телегу средством транспорта. Все тело мелко трясется, зубы выстукивают дробь, а слух услаждает громыхание. Разговор во время движения, напоминал тирольскую песню без музыкального сопровождения. Мало того, телегу еще и раскачивает из стороны в сторону, как судно во время шторма. Позднее появится трамвай, признак добравшийся, наконец, цивилизации, но поездка на нем будет возможной только для тех, кто ехал на Колонку и Самострой, – так назывались тогда части поселка им. Войкова, Сталинского р-на. Ходил трамвай от здания госбанка, путь его пролегал там, где теперь газоны разбиты. А так, как была только одна колея, – то, естественно, как и на железной дороге, здесь были частые разъезды. Часть прибывших пассажиров, имевшая намерение переправиться через пролив, пересекала улицу и выходила на «Широкий мол». Для тех, кто хоть как-то ориентируется в кружевах улиц и площадей Керчи, сообщаю, что Широкий мол – это площадь, принадлежащая сейчас Керченскому морскому порту. Территорию мола дугообразно окружали небольшие ларечки, за ними располагалась металлическая ограда с воротами. Если бы не здания, да ларьки Широкого мола, то можно было приезжему, через полсотни шагов от станции, видеть водные дали Керченского пролива. Широкий мол – это морские ворота Керчи. Не было тогда морской переправы и паромов, соединяющих крымский берег с Кубанью. Был «Широкий» с причалом. К нему два раза в дневное время швартовались колесные пароходы – «Чехов» и «Островский». «Островский» был чуть длиннее «Чехова». Топились они углем, паровые машины приводили в движение широкие колеса с узкими лопастями, а те, в свою очередь, заставляли двигаться пароход. Чиханье, шварканье, водные брызги, гудок – все, поехали! На открытой палубе этих чудо-судов громоздились горы пустых ящиков и огромных плетеных корзин. В них Кубань привозила в Керчь овощи, фрукты, мясо, птицу, рыбу. Благодаря этому Керченский рынок был самым обильным и дешевым в Крыму. На ящиках и прямо на палубе сидело множество народа. Цветистые платки, широкие ситцевые юбки, крепко сколоченные женские фигуры, так отличающиеся от худосочных городских. Мужчины в кубанках, с усами. Загоревшие лица, широкой кости руки и ноги. Женщины щелкали семечки, показывая крепкие белые зубы. Слышался мягкий малороссийский диалект русского языка. Говор кубанцев отличался от разговорной речи керчан. Но и сам керченский диалект напоминал чем-то разговор одесситов. Здесь говорили: «мило», «риба», «бички», судак назывался сулой, помидоры – «помадорами» и т. д. Вместо слова фонтан – говорили «фонтал», да еще почему-то с французским прононсом. И еще, существовали две разницы вместо одной, при том – обе, почему-то, большие. Ругаясь, к оскорбительному слову добавляли слово «кусок». Получалось, примерно, так: «сволочи кусок», «мерзавца кусок», «дурака кусок». Я до сих пор не понимаю этих «кусков». Скажем, почему кусок дурака, а не целый дурак? Где грань между целым и куском?

В первый раз с этим благословенным городом я познакомился тогда, когда речь моя не была доступна пониманию взрослых. Просто родители мои бежали от коллективизации, а потом и от голода, из благодатных черноземных районов России, прихватив с собою и меня. Что я тогда вынес из знакомства с ним, пребывая на территории двора по Кладбищенскому шоссе, нынешней улице Мирошника. Говорили родители, что траурная музыка, сопровождавшая умершего в последний путь, всегда вызывала у меня плач. Потом мы отправились в долгое блуждание по просторам страны, стали перелетными птицами, с одним отличием, мы не строили гнезда. Где осели, там и дом. Мы не конфликтовали с Советской властью, она нас устраивала во всех отношениях. Да, и как можно обижаться на Советы, если отец за них сражался на фронтах гражданской войны! Где осели, там и дом наш, там – и Родина! Ну, как в песне той: «Мой адрес не дом, и не улица, мой адрес – Советский Союз. Мы привыкли довольствоваться малым, – в этом наше великое преимущество. Все имущество наше помещается в сундуке, на сборы хватает полчаса времени. Есть еще и мешок. В нем черный чугунный котел, тренога, большая деревянная миска для вторых блюд, общая, на всех. Вилок и тарелок у нас нет, зато есть деревянные ложки. Каждый член семьи знает индивидуальные особенности своей ложки. Мы вполне обходимся без стола и стульев, хотя не отказываемся от них, если нам их предлагают.